А какие тут люди? Одни голые деревца метлами из воды топырятся, и нет мне за них зацепки, потому что редки они, как волосы на плешине; да и ветер береговой во весь мах шибает и мчит уже на полной скорости меня, бедного, в окиян-море, может, к самому водяному па именины.
— Ой, родима маменька! — причитаю.— На что ты меня, горемышного, породила? Неужто я, как мореплаватель какой, должон смерть заполучить на воде?
Очень я был тогда пуганый. Но тут, хо
чешь — верь, хочешь — нет, слышу я пищанье жалобное, скулящее. Наклонился, а это две мышовки-полевки забрались на мой сапог, от воды подальше, и тоже, как и я, подают бедственный голос.
— Ах вы, други милые! — говорю, расчувствованный.— Заедино, значит, будем горемычничать.
Погладил я одну, другую и убег не пускаются. Да и куды податься им? Только глазенки их бусинками посверкивают. И вроде как распогодилось на моей душе, будто эти малышки полевки половину мужичьего страха на себя приняли.
Ладно, плывем мы втроя. Хоть и солнышко припекает, а ветер ярится, волна крутобока. Корабль мой, надежда моя, скачет по волнам, ровно телега по рытвинам. Я и присел, чтоб при этой шальной раскачке как-нибудь ненароком не бултыхнуться в воду. Но только, лада моя, присел, как в мою мякоть словно кто сапожные иглы ткнул. Я подскочил, света не взвидя, трясусь по-щенячьи. Одначе глянул через плечо и все мигом узрел: это Еж Ежович наддал мне страха. Забился он, понимаешь, промежду бревен, и как я сделал к нему прикосновение, он и боднул меня снизу. Прямо никакой с его стороны сознательности!
Само собой, после такого конфуза стал я сторожким. Оглядываюсь это я и запримечаго у самых ног черное кольцо. Натуральный спасательный круг. Только и хватайся за пего! Одначе я, уколотый, был уже себе на уме. Я рукам-то волю не давал. Я ногой, носочком сапога этак легонько пнул кольцо. А оно как вскинется да раскружится! Тут я и догадался: змея это прыскучая, гадюка-медянка. И ну тебе креститься: свят, свят, свят...
